Наша библиотека

28.12.2018

Самовзыскательность гения

В личном архиве А.М. Горького сохранился большой массив различных заметок. Писатель хранил их в специальных конвертах. Некоторые надписаны его рукой: «О Л.Н. Толстом», «Достоевский», «Лесков», «Личное», «Заметки», другие — не систематизированы. Представленные ниже заметки хранились в конверте с надписью «Личное». Следует отметить, что писатель обращал внимание и на бумагу, на которой делал записи. Чаще всего он брал для этого листы из блокнотов или специально нарезанные листочки бумаги и лишь изредка — характерные для рукописей листы большого формата с полями и водяными знаками. Иногда Горький делал на одном листе бумаги несколько записей, отделяя их друг от друга звёздочками.

Время написания заметок, не имеющих даты, установить можно лишь весьма приблизительно. В основном датировка устанавливалась с помощью картотеки сортов бумаги, на которой писал Горький в разные годы, и по орфографии (картотека была разработана сотрудником архива А.М. Горького А.Я. Тарараевым).

Заметки делались явно для личного использования, но они должны помочь нам лучше понять мысли и чувства писателя, особенно это касается самоанализа. Мы ещё раз убеждаемся, сколь взыскателен к себе, самокритичен был Алексей Максимович. Я постаралась расположить отобранные записи по тематике, с учётом меняющегося восприятия писателем самого себя, и по хронологии (хотя датированы они, как я уже сказала, лишь приблизительно).

Галина ПРОПОЛЯНИС,

кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы (ИМЛИ) имени А.М. Горького РАН.

Я очень рано узнал людей и ещё в молодости начал выдумывать Человека, чтобы насытить мою жажду красоты. Мудрые люди — неутомимые творцы ошибок — убедили меня, что я плохо выдумал утешение себе. Тогда я снова пошёл к людям и — это так понятно! — снова от них возвращаюсь к Человеку. (Начало 1900-х годов).

* * *

Я всегда думаю в ритме какой-либо мелодии; она звучит непрерывно и как бы где-то с бока мысли.

Особенно напряжённо и продуктивно думается в такт движению поезда ж.д., трамвая, в лодке, когда гребёшь. Но слушая музыку, я совершенно теряю способность думать… (1922—1927).

* * *

Моя память и зрительная, и слуховая очень развита, но — равнодушна и даже, пожалуй, неприязненна к чужим идеям. В области идей чужое мне подозрительно, я привык и люблю выжимать идеи из моего личного опыта, — этим, между прочим, объясняется и моё уменье владеть афоризмом. Если мои идеи совпадают с чужими, — это естественно, ибо — идей не много. Я знаю и люблю родной язык. Вероятно, я видел и пережил больше, чем следовало бы, отсюда — торопливость и небрежность моей работы. В общем — я гораздо менее талантлив, чем тот М.Г., о котором критики иногда пишут излишне хвалебно.

* * *

Я не верил, когда мне говорили, что я талантлив. Весьма возможно, что я не верю в это и сейчас, прожив тридцать лет в чине талантливого человека. Я думаю, что мой единственный талант — уменье видеть, всегда подстрекаемое жаждой видеть. От этого я не устаю, но — плохо, что перестал удивляться. И, пожалуй, ещё хуже то, что я не умею думать о себе самом. Не научился, по отсутствию досуга… (1922—1928).

* * *

По моему мнению, у меня был большой запас любви к людям и — хорошей любви, а тратил я её щедро и не рассчитывая: достойны ли сей и оный любви этой? Допускаю, что в этой любви была большая доля жалости, может быть, не очень лестной для людей. Я хорошо видел, что живут они плохо, но что это не так сильно беспокоит их, как хотелось бы мне. Ещё лучше я чувствовал, что мне плохо с ними. В конце концов, у меня явилось сознание необходимости помогать жить лучше всячески и всем. Но это сознание — не от ума, нет, а от всего существа моего. Однако я не хочу сказать, что я добр. Я думаю, что я был раздражён рыбой, которая терпеливо живёт в воде, недостаточно солёной для неё, сам же я птица, которая питается рыбой, находит её недостаточно вкусной.

<Раз пятьдесят, или двести, а, м.б., тысячу раз, меня спрашивали:

— Как же, в конце концов, Вы относитесь к миру?

И указывали мне неисчислимое количество противоречий моих, часто именуя оные даже преступными.

Я думаю, что теперь, прожив 60 лет, и когда я уже, вероятно, не способен хорошо делать моё любимое дело, я могу отдать некоторое время бесполезному делу самоизучения>. (1928).

* * *

Мир — блюдо пищи, изготовленной для ума моего поваром, гораздо более хитрым, чем искусным. Его хитрость сказалась в том, что, сварив некую кашу из неизвестного малопитательного материала и горьковатую на вкус, он ловко сдобрил её кое-какими пряностями. (1920—1929).

* * *

Дописался до того, что начал вставлять новое перо в мундштук, вставлял весьма усердно. А на днях погасил папиросу в чернильнице. Становлюсь рассеянным и очень устаю. (1920—1929).

* * *

Справедливости ради необходимо, чтоб в некрологе моём было сказано:

Всю жизнь, ежедневно, несмотря на погоду, он писал письма и посылал их повсюду, но почтовые учреждения Европы относились к нему вообще равнодушно, и часто — возмутительно небрежно. (1926—1928).

* * *

Вчера, в саду, разжёг большой костёр, сидел пред ним и думал: вот так же я тридцать пять лет тому назад разжигал костры на Руси, на опушках лесов, в оврагах, и не было тогда у меня никаких забот, кроме одной, — чтобы костёр горел хорошо. Да. (1927).

* * *

Люблю ли я ловить рыбу? Нет, я вообще не люблю пассивных состояний. В одном из моих последних рассказов — «Репетиция» — сказано:

«Он любил ловить рыбу; это занятие лучше всякого иного позволяет человеку забыть, кто он, где он, и не думать — зачем он?».

У меня нет желания забыть, кто я, где я, и я не боюсь думать, зачем я. (Март — начало октября 1924).

* * *

Если б в мире остался только один честный человек, моя родина была бы на клочке земли рядом с ним. (1920—1929).

* * *

Сегодня сыну моему сообщили, что 30 лет тому назад я был генералом тайной масонской ложи на Капри. Сообщив, человечек шепнул сыну, что до сей поры он остаётся масоном, считает меня своим начальником и просит поцеловать мне руку, не решаясь сам беспокоить меня.

Незадолго перед этим начальник «полиции безопасности» отказал выдать сыну билет на право езды на мотоцикле, потому что я — член ЦК РКП и тайный агент Коминтерна.

Жители Сорренто считают меня миллионером на том основании, что я не торгуюсь с извозчиками.

Обратная связь