Когда выдаётся более-менее свободное время, я с удовольствием раскрываю одну из папок, в которые вкладываю заинтересовавшие меня сведения о выдающихся деятелях нашего театра и кино. С некоторыми из них давным-давно свела многолетняя журналистская работа, и они стали просто друзьями на жизненном пути. Другие же ушли в мир иной до того, как мне удалось с ними воистину познакомиться, так что впечатления хранятся в памяти сценические и экранные.
Но ведь и их бывает вполне достаточно, чтобы составить мнение о человеке! Тем более если постоянные занятия у него такие, которые позволяют ему быть весьма разнообразным. Даже если он, скажем, не артист, а автор пьес и сценариев. Как герой этих моих сегодняшних строк. Звали его Николай Фёдорович Погодин. И лишь потом, гораздо позже, узнал я, что от рождения фамилия у него другая — Стукалов, а Погодин — избранный писательский псевдоним. Но по радио, когда о нём говорили, звучало только это.
Вы, наверное, спросите: «А при чём здесь радио?» Значит, надо начать с начала.
С переселения начнём
Да, перенестись нам придётся в то время, которое нынешним молодым даже представить себе трудно. Главный информатор по всем вопросам для всех — не интернет, а радио. И до чего же именно ему (радио!) я был тогда благодарен…
Любимых передач в ту довоенную пору, когда я ещё и в школу не ходил, у меня сразу появилось множество. Но самой любимой — безусловно! — стала постоянная радиорубрика, звучавшая так: «Театр у микрофона». Вы только представьте, я до сих пор шлю свои благодарности тем людям, которые придумали и осуществили замечательное это дело…
О том, что радиослушателям будет представлен очередной спектакль из числа самых интересных на союзной сцене, объявлялось заранее. И ты, конечно, с невероятным чувством ждал заветного дня и часа. Разочарований не было — вот что хочу подчеркнуть!
Не один раз, например, слушал я «На дне» М. Горького. Станиславский, Качалов, Москвин… Мне впоследствии так и не удалось побывать на этом спектакле в зале театра, но ощущение, что я его видел, осталось навсегда.
И тут вот что ещё надо подчеркнуть: где всё это происходило. А происходило-то на лесном кордоне под названием Весёлый. Это Можарский лесход Рязанской области, где мой отец после окончания в 35 лет Ленинградской лесотехнической академии трудился на инженерной должности.
Вы вообразите только, где начинающий ученик получил первые свои уроки по сценической грамоте. До ближайшего города, как выразился когда-то Николай Васильевич Гоголь, целый год скачи — и не доскачешь. А я-то (и вместе со мной ещё невероятные толпы любителей театра) мог слышать великое сценическое дыхание истинных мастеров.
Разве не чудо это?..
И вот тут приближаюсь я к невероятному событию, свидетелем которого, вслед за многими другими, сделал меня «Театр у микрофона». В объявлении «От редакции», которое предшествовало очередной нашей встрече, говорилось о том, что «Театр у микрофона» в следующий раз «покажет» спектакль Московского театра имени Евгения Вахтангова «Человек с ружьём». Автор пьесы — Николай Погодин.
Вот они вместе — автор и название пьесы
А я ведь уже слышал об этой пьесе, которая после премьеры в Театре Вахтангова была экранизирована знаменитым кинорежиссёром Юткевичем. И даже песню радио передало в исполнении известного артиста Марка Бернеса: «Тучи над городом встали…».
Когда же доберётся до нашего кордона кинопередвижка с этим кино! А каждодневное радио уже приготовило для нас такой подарок.
Ох, слушал я всем существом своим про приключения русского солдата Ивана Шадрина, который благодаря случайной встрече с Лениным стал революционным солдатом. Впервые слышал голос Ильича в исполнении знаменитейшего артиста Бориса Щукина. Это же надо — живой голос Ленина! До чего же здорово автор пьесы Николай Погодин передал звучание этого голоса, его интонации, юмор, интересующие вождя вопросы…
И сразу после окончания спектакля я сказал себе: вот он, твой самый любимый драматург!
Это не было просто словом ради словца. С того вечера я с особым нетерпением ждал по радио повторения этого имени. И, надо признать, ждать пришлось недолго. Он, Погодин, на глазах становился одним из наиболее часто повторяемых авторов пьес и сценариев. А я, как вы понимаете, стал одним из самых благодарных зрителей и слушателей.
Если бы вы знали, как сжималось сердце, когда я слышал эту фамилию. Ведь новые пьесы Погодина появлялись с завидной очерёдностью. И вот тогда-то, уже переселившись в Москву, я стал не только постоянным зрителем его драматических новинок, но и собирателем всего, что относилось к его жизни и творчеству.
А начало в драматургии у него очень было похоже на многие другие такие же начала того времени. Сначала — работа в газете. Вот как сам он написал об этом:
«И то, что я называю «интересным», имеющим какое-то литературное значение, в моей биографии начинается в конце 20-х годов, когда я, разъездной корреспондент «Правды», очутился на строительстве Сталинградского тракторного завода. До этого времени я был типичным газетчиком, объездившим огромную часть нашей страны, начавшим свою газетную жизнь в редакции ростовской газеты «Молот», где сформировался в очеркиста. А после поездки в Сталинград на «Тракторострой» я сделался писателем драматическим, увы, навсегда».
Когда он писал свою первую пьесу, театр казался ему фантастической страной. Оказалось — нет. Бывает, по собственному его признанию, «и лазурь и радость», но приходят и тучи, также с грозами и холодом.
Писал же он свою первую пьесу при полном незнании законов профессионального мастерства, составляющего драматическое искусство. Писал только потому, что очень захотелось тогда поделиться тем огромным и волнующим зарядом впечатлений, которые охватили его на сталинградской стройке.
«Осуществление первой пятилетки неотразимо изумляло нас своею социалистической новью, своим дерзновенным превращением общенародной мечты в невиданные до той поры живые формы. То, что я увидел, было действительно небывалым. Темпы громадного строительства разительно отражались на людях, ломали их, и я чутьём проникал в существо какого-то не очень понятного мне тогда значительного процесса, полного динамичности противоречий, внутренней диалектики, что и составляет драматичность.
Эта драматичность без особых усилий с моей стороны, а иногда и без моего ведома, проникала в мои простые сцены и соединяла в один кусок бурной жизни мою первую пьесу «Темп».
За первой — другие
Впрочем, усилия были. Он очень боялся надоесть зрителю. Поэтому старался писать короче и не давал долго говорить и оставаться своим героям на сцене. Он действовал по простейшему принципу: поговорил — дай другим поговорить… Ещё же он заботился о том, чтобы в зрительном зале люди либо смеялись, либо плакали, либо удивлялись. Но у него получалось так, что они больше всего смеялись.
Второй пьесой была пьеса «Дерзость». Она осталась никому неизвестной, кроме молодого тогда поколения Художественного театра — того поколения, к которому принадлежали Еланская, Степанова, Прудкин, Грибов, Яншин. Постановка её была доведена до генеральной репетиции, но по каким-то до сих пор неизвестным причинам премьера не состоялась.
А вот третьей его пьесой стала «Поэма о топоре», которую вскоре узнала вся страна. А почему узнала? Да потому, что мы к тому времени не научились сами делать топоры — «Всё с Запада…»
Что ж, благодаря этой премьере драматургию и театр удалось повернуть к темам труда, к людям труда. А это уже имело значение отнюдь не только для драматургии и театра!
Сам Погодин считал, что следующая пьеса — «Мой друг» — завершала первый этап его драматургической деятельности. Кто ж он такой, его фактический, а не только драматургический друг? Реально существовавший человек! Да, Григорий Гай в это время (начало 30-х годов) должен был сдавать государству только что построенный Горьковский автомобильный завод.
Вот какие люди стали реальными действующими лицами новой советской драматургии. Вот за каких людей боролись, каких людей поддерживали и выращивали. Новая драматургия — новые люди, которым принадлежит будущее!
Ещё один пример — тоже из жизни
Когда Погодин написал свою первую пьесу «Темп» (а писал он её в темпе газетных очерков — ровно неделю!), его приятель-правдист, прослушав чтение, заявил автору:
— Неси во МХАТ!
Литературной частью во МХАТе заведовал известный театральный деятель П.А. Марков, с которым после той встречи Погодин плодотворно работал бок о бок много лет. Всё теперь зависело от него, от Маркова. «Зарубить» пьесу ничего не стоило, но он сказал — скупо, серьёзно и точно:
— У вас есть несомненный талант драматурга, но в пьесе нет драматургического стержня.
Вот так сказал — и после этого взялся воспитывать тот самый «стержень». Изо дня в день, регулярно, и результаты мы знаем. Его вклад обнаруживается во многих последующих творениях Погодина, вплоть до «Человека с ружьём». Это уже талант воспитателя, который тоже со счетов не сбросишь.
Сам Николай Фёдорович высоко ценил заслуги театральных деятелей, которые приумножали воздействие его трудов. Особенно сдружился он со своим первым учителем в театре — Алексеем Дмитриевичем Поповым. Он тогда, будучи руководителем Театра Красной Армии, метался в поисках драматургического материала, отличного от тех, которые приносят успех на Западе. Достижения были налицо, и поддержка Погодина много значила.
«Моё горе такое»
Приведу почти целиком одно высказывание Погодина, которое он повторяет в разных автобиографических заметках.
«Моё горе — и это относится к чисто биографическим сведениям — состоит в том, что я не получил классического образования. Этот недостаток неминуемо должен был отразиться на литературной профессии. Когда прошли первые вдохновения, то для настоящего мастерства не оказалось серьёзного багажа знаний.
Дело в том, что я вышел из тамбовских крестьян, бежавших от нищеты на юго-восток России — на Дон. Собственно семья распалась, и я рос с матерью — отца не помню. А мать не имела возможности дать мне среднее образование, о высшем и говорить нечего.
И всё-таки уже в двадцать лет я работал в газете. И произошло это вот как. В начальной школе я учился один год. Нормально с восьми лет меня в школу не отдавали по болезни глаз, которая тяготит меня всю жизнь. Готовился дома, начавши рано читать и писать, принят был прямо в третье отделение начальной школы и окончил её одним из первых учеников. Работать стал с четырнадцати лет и к двадцати годам, когда пришёл в газету «пробовать счастья на литературном поприще», я имел серьёзный жизненный опыт. Я за эти шесть лет успел побывать в качестве «мальчика» в мануфактурном и одёжном магазине, торговал газетами, выбирал камень из угля для экспорта на угольных складах, работал в слесарной мастерской по точной механике, служил в конторе по распространению лент для пишущих машинок и зубоврачебных инструментов, был экспедитором в газете… Но «пытать счастья на литературном поприще» шёл потому, что инстинктивно тянулся к писательству, много читал, увлекался ранними произведениями Горького с его ярким романтизмом и языком… Его «море смеялось» составляло для меня вершину новизны, музыкальности, поэзии. К тому же в новых советских газетах надеялся легче устроиться».
Как все «самобытные» и «самородки» писал стихи без разбора и толка, подражая почему-то Игорю Северянину. Называл свои стихи «рондолетками», не зная, что сие означает. И всё-таки в 1921 году в газете «Трудовая жизнь» один стишок его напечатали. «Кажется, в первомайском номере. Помню единственную вселенски-романтическую строфу:
Если ангельский хорал
Ринется с небесной кручи, —
Петь «Интернационал»
С нами ангелов научим.
Но тут уже было влияние Маяковского, преломлённое в каком-то небесном или, точнее, безбожном романтизме. Этот стишок даёт понятие о том, что к тому времени, когда я сделался очеркистом (тот же 1921 год) и мои очерки стали часто появляться в «Правде», я уже имел какой-то литературный навык.
Такой же навык был у меня, когда я пришёл в драматургию, — навык, увлечение, душа, переполненная горячими впечатлениями, и — только. И, повторяю, этого молодого счастья хватило на три пьесы, а потом началась трудная жизнь театрального писателя с неизменными муками бесконечного пути к манящим и недосягаемым вершинам шекспировских пиков.
Около тридцати лет пишу я для театра и написал свыше тридцати пьес — известных широкому зрителю, малоизвестных и неизвестных вовсе.
Неизвестные пьесы больше дороги, чем те, которые всегда перечисляются, когда речь заходит о моей работе. Иные родители детей неудачливых любят больше, чем благополучных. И что бы мне ни говорили про мои неудачные пьесы, я-то знаю, что в них осталась и чистая правда моей души, и часть самой души.
Отчего же, спросят, тогда они — неудачливые?
Не знаю. Как не знаю, отчего другие пьесы стали широкоизвестными.
Критики без меня очень дельно всё это объясняют. Но я думаю, что здесь как раз и кроется мучительно трудная сторона нашей профессии в её неожиданностях, неизвестности и — неблагодарности».
Театр я люблю горячо и верно
«Каждый драматург меня отлично поймёт… И я отнюдь не хочу даже тени жалобности. Театр я люблю горячо и верно, но особенно люблю театр на репетициях, до выпуска спектакля, до зрителей, до прессы… Знаю также о том, что актёры и постановщики оставят меня одного, если спектакль провалится, будет снят, — свалят всю вину на автора. Это — вечная история. Переделать этого нельзя. Знаю также на опыте, что никогда современный автор не заслужит и десятой доли признания в театре по сравнению с любым автором прошлого, умершим.
Более того: любой второстепенный актёр театра гордо считает себя выше современного автора и норовит оскорбить тебя банальными и грубыми кивками на Шекспира. Но знаю также, что театр доставляет автору минуты истинного счастья, когда успех пьесы и спектакля сливаются, и неизвестно, что лучше — искусство автора или искусство театра. И говорю об этом потому, что общие эти особенности и составляют существо нашей творческой биографии.
Не жалуюсь же я хотя бы потому, что, если бы мне пришлось начать снова мою биографию — увы, я сел бы за пьесу и понёс её в театр.
После первого короткого периода моего новоселья в театре начался гораздо более длительный второй период, когда я стал серьёзно искать нового содержания и соответствующих ему форм в драме, которое выражало бы человека социалистической эпохи в его формировании, противоречиях, диалектике роста. После весёлого новоселья я должен был разобраться и обжиться в неизвестном мне доме, куда пригласили меня жить радушные, широкие, но и достаточно строгие хозяева.
За этот период, который тянется с начала 30-х годов по 50-е, написано и поставлено много пьес. Сюда войдёт и нашумевшая в своё время пьеса «Аристократы», и малоизвестная сатирическая комедия «Моль», и «Падь Серебряная», для которой я ездил на Дальний Восток, и «Человек с ружьём» — пьеса, для которой я никуда не должен был ездить, чтобы изучать жизнь.
При этом писатель драматический при изучении живого современного материала или материала исторического, эпического делает совсем не то, что должен делать прозаик, особенно романист. Общепринято одобрять мою работу в пьесе «Человек с ружьём». За то, что я верно дал тип русского крестьянина в Октябре, в образе солдата Ивана Шадрина. А ведь писал-то я этого солдата с голоса моей матери!
В театре мне очень повезло. Я работал почти со всеми выдающимися постановщиками наших лет, и в моих пьесах играли почти все выдающиеся артисты, мои современники. А большие художники сценического искусства могут передать драматическому писателю большие взгляды на театр, где единственно получает свою настоящую жизнь драматическая литература.
Ещё на заре моей жизни в театре я однажды посоветовал Б.В. Щукину (будущий Ленин!) играть Ермолая Лаптева в моей первой пьесе «Темп» босиком. Мягко, но довольно решительно он сказал мне, что не любит видеть босых актёров на сцене. Словом, он как огромный артист рассказал мне с таким великолепным отвращением, что я на всю оставшуюся жизнь отказался от сценического натурализма».
Да, вот так бывает на подмостках театра…
Вы прочли с небольшими сокращениями мысли признанного классика советского театра Н.Ф. Погодина. Статья эта была написана в мае 1959 года. Буквально через несколько дней выдающемуся советскому драматургу была присуждена Ленинская премия — за драматическую трилогию о В.И. Ленине («Человек с ружьём», «Кремлёвские куранты» и «Третья патетическая»).
Высшая награда драматургу! Ушёл от нас Николай Фёдорович 19 сентября 1962 года. Но вот блестящие его работы о вожде Октябрьской революции уже давно не идут ни в одном театре России. Можно ли сказать, что это — правильное решение властей?
Нет, совсем неправильное!